3 До часа шестого

Сколько себя помнил – ничего не боялся. Римские казни в Иерусалиме – всегда напоказ, в трёх шагах и не раз видел вчерашних товарищей, после бичевания непонятно как ещё несших свои кресты… Никакой не страх заставил его отложить кинжал зелота. Храм, не Рим, а Храм стоит поперёк на пути к новому Царству! Два года на подёнках снаружи и внутри – и подозрение перешло в уверенность: превратившие Храм в дом торговли тайно дружат с Римом. И не просто так… Он возненавидел их как главных врагов. Их – и их деньги… Хорошо, никого не успел убить… С кериотского детства наставленный в Писании, стал всерьёз приглядываться к фарисейству. И что? – расслоение как в Храме, да бездейство. Когда стало совсем тошно, ушёл в Галилею и ненадолго воспрянул. Пастухи, рыбаки, каменщики – живая простота… Сочувствие и… ещё большая тоска по великому общему делу. Но откуда, как?

Одинокого Учителя он разглядел в Капернаумской синагоге сразу, и четыре субботы появлялся ещё и затем, чтобы просто на Него посмотреть. Наконец, Тот пришёл уже с несколькими учениками из местных рыбаков и впервые заговорил.

Никто прежде не слышал такой речи! Подойти захотелось нестерпимо, и он прямо у синагоги направился к Учителю, ещё не зная, что скажет. Пробрался сзади – с другой стороны стеной стояла вопрошающая толпа. Слышно было не очень – озорной солнечный ветер трепал одежды и сносил звуки.

Когда их разделяли три шага, Учитель вдруг обернулся и строго сказал:

— Сегодня мы ночуем на берегу, человек из Кериота. Что подстелить и чем накрыться — для Иуды найдётся.

После чего вспыхнул приветливым беззвучным смехом и, как ни в чём не бывало, продолжил прерванный разговор.

Какое-то время Иуда приходил в себя. По имени немногие в Капернауме его уже знали, откуда он родом – не знал в Галилее ни один человек.

…Берег оказался тёплым… До поздней ночи притихший Геннисарет плавно покачивал ещё не остывшие осенние звёзды…

…Полтора года – надежда и ожидание. Первая же общая молитва на рассвете стала для Иуды откровением. И дальше он каждый день только убеждался, что ведёт их не просто Учитель. Но ни пугающие предвидения, ни укрощение бури и немыслимые исцеления, ни даже власть над бесами, вручённая ему, как всем, посланным на проповедь, не радовали его так, как обличающие слова, которыми с каким-то мирным бесстрашием его Рабби пытался разбудить начальствующих. «Спаситель Израиля должен быть только такой!».

«Учитель может всё!» — весёлая присказка Иуды. Старший из двенадцати – ему, как и Петру, исполнилось тридцать, он добровольно взвалил на себя обеспечение нищей общины. Деньги, деньги! не стеснялся собирать сам – плоский ящичек с ремешком приспособил. Среди ближайших выделял, не без взаимности, того же Петра – за цепкий ум и мгновенную готовность к действию, но прежде всего – за безоглядную любовь к Учителю, за которой оба забывали самих себя. С ним одним делился потихоньку своими зелотскими историями, неизменно переводя разговор на Храм.

Все двенадцать связывали будущее Царство не иначе как со своим Рабби, но только эти двое явно нелепое Его предупреждение о своей гибели не пропустили мимо ушей… По Писаниям Мессия погибнуть не мог! Пётр даже отправился возражать, но вернулся обескураженный:

— Сказал как-то грустно: «За мной, противоречащий не зная Божьего…»

* * *

…Режущее глаза солнце подбиралось к горам. Необъяснимо долгий привал перед Иерихоном. Сопровождавшие давно убежали вперёд — в результате утроенная толпа радостно выкатила навстречу. Со страхом ближайшие ощутили: дальше — Иерусалим… Учитель поднялся и как-то очень просто, на ходу снова предупредил двенадцать о своей гибели. Иуда круглыми глазами глянул в спину Петру, но тот не оглянулся… Отличились Зеведеевы: сразу же после попросились стать правой и левой рукой будущего Царя. Учитель, кроме двух случаев, когда уходил с ними и с Петром, никого не выделял, но Иуда понимал Учителя как никто, и неизменно чувствовал особое расположение Знающего всё про всех.

«Не зная Божьего… Рабби говорил о Царстве только как о близком… Сам себя Мессией ни разу не назвал. И догадками запрещал делиться… Что это? Всегда всё прояснялось…»

Разгон торгующих — праздник! А неизбежное вслед за ним столкновение с высшими вождями Израиля — третий день в Иерусалиме — стал для Иуды лучшим днём всей его жизни. Сбылось, что чаялось, что снилось, что не снилось.

Они спустились со двора священников — дюжина, не меньше, к ним тут же присоединилось несколько старейшин и самых заметных в Храме законоучителей — едва ли не половина Синедриона, собрание, которое на этом месте невозможно вообразить. Учитель выдвинулся навстречу и стоял перед ними в пяти шагах — один. Зашевелилась и тихо, по двое, стала подтягиваться стража. Молодые галилеяне, застигнутые кто где, тревожно вглядывались в лица начальствующих. Пётр с Иудой стояли справа и чуть сзади — шагах в десяти.

— Ты какой властью это делаешь?! Тебе кто дал такую власть?! Говори!

— Скажу непременно, если вы мне прежде скажете: крещение Иоанна — от человека ли было или с Неба?

Вопрос убийственный: любой ответ чреват опасным продолжением. Некоторые из высокого собрания, пришедшие растоптать деревенского невежду, глядели на Него, пораженные. Но лёгкое смятение вскоре закончилось, ответил, кто начал, презрительно, как мог:

— Да не знаем, откуда оно было!

Как раз в этот момент сквозь расступившееся священство прошёл выделяющийся ризой сам первосвященник. Прошёл и встал точно против Учителя, который его просто не заметил. Воздух вокруг как будто раскалился.

— Что ж, и Я не скажу, от Кого моя власть, но спрошу ещё вот что.

Насадил Некто виноградник, обнёс оградой, подвёл воду, ископал давильню, отстроил башню и всё отдал виноградарям, чтобы, отлучившись, в срок получать плоды свои…

…Ни вражды, ни вызова, но — неторопливая горькая речь, заполняя весь нижний двор, унижала тех, к кому была направлена, — хуже некуда. Власть, авторитет, возраст! — перед ними всё само собою сверху вниз, но с ними и о них говорил свободный, говорил как старший и учащий, и притихший «виноградник» слышал это в каждом слове. Непрошенный «рабби» поглядывал на них даже как-то сочувственно…

Прорвавшийся сквозь колоннаду косой луч с левого плеча золотом зажёг спину.

— Посмотри! — Иуда толкнул локтем Петра, следившего за стоящими напротив. Уловив недоумение, добавил на ухо:

— Смотри: царь Из-ра-иля!

— …И, схватив, выволокли сына за ограду и убили его. Что же сделает с ними Господин виноградника?

Кто-то из толпы ответил как эхо:

— Злая смерть! И виноградник отдаст другим!

— Да не будет! — хором вырвалось у троих священников, всё понявших с самого начала.

Кайафа, не спускавший с Учителя прищуренных от ярости глаз, повернулся, и, уходя, бросил: «Пророк Галилейский!» Рабби повеселел.

— Дивен в очах наших камень, который отвергли строители. Как же он сделался главою угла?

…Без повода не схватишь, грозное большинство устремилось за Кайафой, но уйти спешили уже не все…

Незадачливые гонители получили то, чего меньше всего хотели: подозрительная народная встреча при входе в Город больше не казалась случайной. Желающих выяснить — не Мессия ли пришёл? — явленная только что власть слова и подогревала, и сдерживала. Помогли саддукеи помельче с разговором о воскресении мёртвых. Посрамление и этих преграды снесло. До захода солнца Учитель менял места на галереях, будто угадывая, где Его ждут, и всякий раз начинал говорить первым. Ответы и обличения — из самых глубин Писания — привлекали храмовую оппозицию всех толков, начиная с фарисейской молодёжи.

…Триумф был налицо, только ночёвка на Масличной горе Иуде не понравилась. Непривычно молчаливый, Учитель отослал женщин в Вифанию, учеников безоговорочно отправил спать, и взбудораженный Иуда всё поглядывал, как его Рабби сидит один у огня, глядя на Город.

…Четвёртый день — Учителя в Храме уже ждала толпа. Утренняя прохлада выветрилась. Он остановился в тени, левее Никаноровых ворот на ступенях во двор женщин и сразу же заговорил о Царстве Небес. Несколько старейшин и священников — из тех, что накануне вышли, чтобы прогнать Его, приблизились подслушать. И не смогли оторваться в течение часа, внимая наравне с народом. Потом, у всех на глазах, к Нему направилась храмовая стража — восемь человек — с явным намерением схватить, и, подойдя, так и остались стоять, ловя каждое слово. Спохватились тоже едва ль не через час: крайний пихнул соседа в бок и, продираясь сквозь напряжённую толпу, все как один молча исчезли. Масла в огонь ещё плеснули галилейские, пришедшие на Пасху с Геннисарета — свидетели неслыханных исцелений, о которых по Храму разнеслось как ветром. Но главное вдохновение Иуды — наплыв известных в Городе людей — тех, что спасение Израиля с саддукейскими вождями давно уже не связывали. И тогда он вдруг подумал, что Учителю пора повернуть к себе Синедрион: враждебная его часть подчинится просто из страха перед народом.

…Ближе к вечеру в Вифании, в доме соседа сестёр, исцелённого ещё год назад, к ним на трапезу ворвалась какая-то из местных, только что услышавшая Учителя в Храме. В слезах, как безумная, она вылила на его голову миро — полный алабастр, лицо залила. Рабби замер…

— Помазала, «первосвященник», — сцедил Зелот.

— А продать — хватило бы в Храме на всех нищих! — подхватил Иуда.

Помазанный медленно отёр лоб и, остужая негодование учеников, тихо сказал:

— Не огорчайте женщину. Многие говорили, она — сделала, и не забудут её. А нищие… Нищие ещё будут, меня не будет… Этим добрым делом, сама не зная, она подготовила меня к погребению…

…Когда вышли, Иуда отозвал Петра:

— К какому погребению? О чём Он?

— Не в первый раз уже. Не знаю.

— Почему не открывает себя? Эти уже боятся, народ принял, ждёт.

— Не все. И вражды тоже много.

Горящими глазами Иуда поглядел куда-то в сторону, и Пётр последний раз услышал от него: «Учитель может всё!»

Рабби, как не раз уже бывало, попросил оставить Его одного и ушёл в сторону Масличной горы, предупредив о ночлеге на прежнем месте.

Жаркий день остывал. Смеркалось, когда Кайафа собрал у себя в доме самых доверенных. Годами отстроенная власть рассыпалась за два дня и висела на волоске: народный Царь — мечта Рима, Синедрион уже не надёжен…

Сошлись на том, на чём сходились всегда. Ещё и повезло: бдительный префект, как обычно перед Пасхой, уже перебрался из Кесарии в Иерусалим. Пилат прежде не подводил. Одна задача — как незаметно выловить «пророка Галилейского» — так ответа и не нашла.

…«Нужны условия. Пора или не пора — решать Ему. А с этими — говорить на их же языке. Как зубоскалят наши рыбаки, заглотают только не насквозь».

…У дверей во двор первосвященника подошедший сказал:

— Доложи: пришёл насчёт «пророка Галилейского». Могу помочь.

Его быстро проводили в дом, и в большой зале Иуда увидел многих из тех, кто позавчера стоял против Учителя в Храме. Похоже, только что закончился какой-то совет.

— Сколько дадите мне, если я приведу Его в Синедрион?

Кайафа не сдержал улыбки и, переглянувшись с собравшимися, подозвал слугу. Тот отошёл, быстро вернулся и передал первосвященнику мешочек. Нежно улыбаясь, Кайафа протянул его Иуде и сказал со значением:

— Тридцать статеров!

Иуда подкинул его на ладони и, так же нежно глядя на Кайафу, наклонил голову к правому плечу. Улыбку с лица первосвященника как стёрли. «Наглец почище своего „пророка“!».

— Получишь ещё тридцать, когда приведёшь.

Глядя первосвященнику прямо в глаза всё с той же улыбкой, Иуда спокойно-спокойно произнёс:

— Три-ста.

Чтобы скрыть ярость, Кайафа опустил голову. Его первосвященству — пятнадцать лет. За все эти годы ни один человек, включая всемогущего префекта, не говорил с ним с такой откровенной наглостью. Кто-то сзади взял первосвященника за локоть. Совладав с собой, он уже собрался согласиться, но, оказалось, незнакомца недооценил.

— Триста! Или дождётесь Его сами.

Первосвященник стиснул зубы. «Отправить бы вас к Пилату вдвоём». И с тем же прищуром, с каким смотрел недавно на «пророка», поднял глаза на Иуду:

— Получишь!

— Тогда — приведу к рассвету следующей ночью. Предварительно зайду сам. Нужна храмовая стража — двадцать человек — и никого больше.

Повернулся и направился к выходу.

Удовлетворённая ненависть его развеселила. Оставалось, если примет, уточнить время с Учителем наедине. Понимая, как рискует в случае непредвиденного срыва, он по дороге даже прикупил новый пояс, чтобы завтра перед выходом к Кайафе свой — с общинными деньгами — передать Петру.

На Масличной горе все уже легли, а Учитель, как и вчера, сидел один, и, жестом остановив возможный разговор, отправил ученика спать. «День ещё впереди», — успокоил себя Иуда, так спешивший поделиться. С тем и заснул.

…Большой дом Иоанна знали в Иерусалиме благодаря хозяину и его младшему брату Иакову. Год назад по дороге в Дамаск Иоанн заприметил Учителя всё у той же Капернаумской синагоги, и потом даже какое-то время, бросив дела, ходил со всеми. Но, несмотря на явную взаимную приязнь, Рабби отправил его домой, твёрдо пообещав встречу в самый нужный час. Сорокалетний Иоанн — Учителю ровесник — известность в Городе и Храме приобрёл редкой щедростью, а его Иаков и вовсе не мог оставить в бедствии никакую живую тварь.

К ним и направил Учитель подготовить седер Петра с младшим Зеведеевым серым утром пятого дня. Все пришли в полное недоумение: зачем так рано? В Иерусалиме младенцы знают: Пасха начнётся завтра вечером — после первой звезды. И пасхального агнца, без которого седер невозможен, заклают в тот же день, и не ранее шестого часа… Что готовить?

…И в Храме всё тоже было странно. Во дворе женщин — на тех же ступенях — Учитель впервые заговорил о Царстве Небес, как о высшей свободе — свободе, которая внутри нас, и может вырасти хоть из горчичного зерна. И о новом — об истинном пути к ней, который вскоре откроется всем.

Встречавшие с ветвями пальм как-то незаметно пропали. Слушавшие третий день обращались к Нему не иначе как к желанному Царю, но храмовая власть отстала. Посланные без задержки присоединились к остальным: хозяин отдал распоряжения и пришёл вместе с ними. Никого ближайших Рабби от себя не отпускал — хотел, чтобы все были на виду и рядом. Народ убавлялся: Город уже принимал гостей.

…Непонятная тревога нарастала, к вечеру на Учителе не было лица. Вместо Масличной горы всех своих, в том числе и женщин, Он позвал в дом Иоанна. Женщин приютили внизу. Хозяин с Учителем вместе с двенадцатью поднялись наверх.

Увидев горницу, ученики остолбенели. Четырнадцать мест для возлежания и полный набор для пасхального седера уже дожидались их. Всё, кроме пасхального ягнёнка. Никто не решился спросить, что это значит. Учитель молча возлег, опершись, как принято, на левый локоть. Пётр уступил свое привычное место справа от Учителя хозяину, заняв соседнее, Иуда, как обычно, занял место слева. Самые молодые расположились напротив. Учитель попросил хозяина начать. Иуда не знал, что делать: до окончания седера поговорить не удастся.

Хозяин произнес молитву благодарения, и первая чаша — Киддуш — была выпита. Стали есть зелень, макая в солёную воду, наступило лёгкое оживление, но не надолго.

Учителю было худо. Он ничего не ел, лежал, опустив голову, и вздыхал так, словно в душе что-то разрывалось.

Вдруг стих, приподнялся и с закрытыми глазами произнёс:

— Сегодня один из вас меня предаст.

Все стали ошарашено переглядываться и на какое-то время онемели. Иуда успел подумать: «Зачем Он разглашает?». И услышал:

— Горе ему — легче не родиться…

Отсекая всякие вопросы, Учитель попросил Иоанна продолжить. Налив чашу Хаггада, хозяин с трудом заговорил, напоминая подробности Исхода.

Иуду трясло. Он уговаривал себя, что ослышался, потом — что не понял, но страшные слова впились и повторялись как эхо, перемежаясь вопросом: «Что не так, Рабби? Что не так?». Два тусклых масляных светильника между блюд, освещающие трапезу, задрожали и стали расплываться.

…Когда после псалмов вторая чаша была выпита, Учитель неожиданно встал. Молча подошёл к чану с водой, сбросил верхнюю одежду, наполнил тазик-умывальницу, опоясался длинным полотенцем и вернулся к Иоанну. Присел, поставил воду рядом с его ступнями, и стал неторопливо омывать их, вытирая краем полотенца. Знаток Закона окаменел: иудеям могли это делать только рабы! Учитель закончил, поднялся и переместился к Петру. Тот поджал ноги и, как затравленный, глядя на Учителя снизу вверх, прошептал:

— Не умоешь ног моих вовек!

Мягко, как маленькому, Учитель ответил:

— Потерпи, позже поймёшь.

Пётр вытянул ноги и отвернулся. Всё это было похоже на какое-то тайнодействие. Иуда по кругу был последним. Учитель вытирал ему каждый палец.

— Рабби! Что ты делаешь!

— Что всегда, — тихо отозвался Учитель. Завершил, встал, отнёс к чану умывальницу, снял полотенце и, одевшись, вернулся на место.

Настала очередь пресных хлебов, которых, как обычно, на середине лежало три. Учитель взял один из них и, непонятно зачем, задвинул себе под бок. «Какой афикоман?! — вспыхнул Иуда. — Он же сам здесь!» Учитель прервал тягостную тишину и снова попросил Иоанна продолжить. Под молитву-благословение хозяин начал разламывать хлеб — первый из оставшихся. Уже сухой, он хрустел и крошился. Куски побольше были положены перед каждым. Мелкие стали собирать, и есть всё с горькими травами, вспоминая вслух скорби Египетского плена.

…Иуда ожил. За умыванием ног он чувствовал эти руки, он заглядывал Учителю в глаза, и то, что он в них видел, совместить со страшными словами нельзя было никак. И в голове поплыли… обращение Синедриона… признание Учителя Мессией… возведение Его на царство… очищение Израиля… освобождение от Рима… Куда бы дальше ни отбросило, он — «человек из Кериота» — останется тем, кто помог сделать первый шаг…

…Заканчивался хлеб, и неумолимо приближалось время агнца, искупившего в Египте первенцев Израиля, а вспоминать свободу от плена было нечем. Хозяин тянул как мог и растерянно поглядывал на Учителя. Неожиданно Тот сел. Взял припрятанный хлеб, несколько мгновений подержал его молча в двух руках между светильниками и — переломил пополам. Затем каждую половину разломил поровну на семь частей. Хлеб ломался с хрустом, не крошась. Вблизи огня было видно — не упала ни одна крошка. Перед каждым было положено по куску.

— Берите и ешьте! Это — плоть Сына Человеческого, которая за вас и за многих жертвуется в искупление ваше — ради свободы от греха! И запомните! — таков Путь в истинную Жизнь!

Учитель лёг, ничего не объясняя. Четырнадцатый кусок остался на середине.

Непостижимые слова были сказаны так, что обязывали к действию. Все стали грызть хлеб, смутно ощущая, что всё, пройденное с Учителем прежде, было только подготовкой…

…Как «жертвуется?!» В какую «жизнь?» — в Иуду будто вселился дух упрямства. Всплыл Кайафа с его советом, и ненависть набежала снова. «Дождётесь, уже недолго. Учитель может всё!» Задумался. «Всё знает. Если что не так — не придёт. А себя не жалко». И он решился: «После вечери пойду».

Учитель уронил голову, еле слышно простонал и, с трудом приподнявшись, на ладони протянул Иуде оставшийся кусок.

— Что делаешь — делай скорее…

Иуда взял хлеб и сел. Закрыл глаза, наполнившиеся слезами. «Ра…бби…».

Остальные смотрели, не веря самим себе. Этим жестом, который каждый из них знал с детства — жестом наивысшего дружеского расположения — Учитель на их памяти ни разу не выделил ни одного человека. Почему вдруг?…

Иуда встал. Доедая кусок, дошёл до выхода. Где было совсем темно, быстро снял пояс с деньгами и положил у чана с водой — заметят! Проверил — на месте ли мешочек Кайафы, затянулся новым поясом и, спустившись вниз, вышел на улицу.

…Никогда прежде он не любил Учителя так сильно. Подумал: «Выскочки Зеведеевы! Увидите, кто станет правой рукой Царствующего!» И устыдился: «Царедворцы с сетями! Дети… И ты за ними…» Вдруг сообразил: от дома Иоанна до дома Кайафы — меньше стадии, два шага. Надо подождать, заодно проверить: выйдут ли? Но вспомнил: «Что делаешь — делай скорее».

…«Учитель может всё!» Впустили его, не спрашивая: ждали. Зайдя во двор, он через несколько шагов остановился, пригляделся и… развернулся, чтобы уйти. В правом углу двора толпился какой-то сброд — человек семьдесят, в руках — факелы и колья. У одного факел уже горел. «Да… первосвященник…» Подошёл к выходу и… застрял в дверях: «Что делаешь — делай скорее». — «Рабби! Как??…» Сколько-то простоял в нерешительности. Придумал! «Но от этих… от этих, если что сорвётся, уже не сбежишь…» Мешочек с деньгами переложил совсем близко.

…Пустой, почти не освещённый зал. С Кайафой — только ближайшие. Левее, в глубине торчит стража — хорошо, если человек семь. Увидев вошедшего, первосвященник вздохнул с облегчением и сделал шаг навстречу. Холодная ярость зелота напружинила Иуду с головы до ног. Кивнув в сторону стражи, он спросил:

— Это всё?

— Достаточно!

— А во дворе — кто?

Первосвященник вскипел:

— Тебе ещё доплатить?!

С ледяным спокойствием Иуда ответил:

— Римский отряд! И начальствует не сотник, а тысячник!

Первосвященник глотнул воздух и, как прошлой ночью, опустил голову. А когда поднял — увидел: над самым полом болтается известный мешочек, который Иуда придерживал за шнурок двумя пальцами. Миг — и деньги на полу. Кайафа снова опустил голову, скрывая уже не ярость, а бессилие… Кто-то так же, как тогда, коснулся его локтя. Придя в себя, он спохватился — невыполнимое условие выполнялось легко: до гарнизона обернуться — полчаса, и под праздник ночью одна когорта всегда наготове! А за деньги можно сговорить и тысячника. Кайафа бросил два слова, и тут же часть стоявших рядом отошла.

— Придётся подождать.

— Тогда — я во дворе.

Не удержал себя первосвященник:

— А успеем?

— А куда спешим? — передразнил хозяин положения и с видимым равнодушием вышел. «Правда, куда? До утра Синедрион не соберётся.»

Во дворе он смотрел на шумный сброд, и, чем дольше, тем они меньше ему нравились.

…Тридцать воинов появились удивительно скоро. К седому меднолицему тысячнику без доспехов, с одним коротким мечом на поясе, резво подошёл начальник стражи. Что-то сказал по-римски. Тот пристально посмотрел на присоединившегося к ним Иуду. Нисколько не смутившись, Иуда твёрдо произнес:

— С кем расцелуюсь — возьмёте Его одного и ведите бережно.

И, уже обращаясь к тысячнику, добавил:

— А за этими — показал в сторону сброда — следить в оба, чтобы их близко не было.

Начальник стражи объяснил тысячнику по-римски, тот кивнул.

— Куда идём? — спросил начальник стражи.

— Идём за мной! — отсёк небезопасное любопытство Иуда и, выразительно посмотрев на тысячника, ещё раз указал на зажигающую факелы толпу.

…По дороге он себя как будто успокоил. Истребовать и заполучить охранный отряд римских воинов, да ещё с тысячником во главе! Ему удалось невозможное, и он принял это как знамение свыше. «Учитель может всё!» Видя римлян, сброд держался в отдалении, наверняка предупреждённый и кем-то из стражи.

…Последняя предосторожность: перейдя Кедрон, Иуда попросил сопровождающих поотстать. Луну заволакивало — в саду никого не разглядишь, и оттуда не увидят…

…Учитель подходил к поляне сам и смотрел в его сторону. Трое своих едва виднелись за Ним шагах в десяти. Иуда встал. «Свершилось!!». Проглотил слёзы и — полетел навстречу.

— Радуйся, Рабби! — Иуда поцеловал Его и по-детски ткнулся лицом в плечо. Учитель на миг с силой обнял его, скользнув губами по виску, вскрикнул, как от боли:

— Зачем ты сюда пришёл! — и устремился в сторону воинов, стоявших наготове.

Их разделяло шагов тридцать, когда пятеро из сброда, подкравшись в темноте, кинулись к Учителю справа сзади. Пётр и Иаков Зеведеев выхватили мечи, одному из нападавших задели голову, и не ожидавшие вооружённого отпора рассыпались, бросив раненного, выронившего верёвку.

— Мечи убрать и всем скрыться!! — мгновенно вернувшись, Учитель запечатал брошенного ладонью в ухо, стёр кровь о его плечо и, в лицо Петру крикнув: «Бегом, говорю тебе!», — так же скоро зашагал обратно.

Тем временем, на смену лазутчикам стала подбираться толпа с факелами, но тысячник дело знал. Часть воинов с обнажёнными мечами ринулась наперерез, и факелы только замелькали меж деревьев. Шестеро других, не извлекая оружия, окружили Учителя и с двух сторон быстро накинули на него две петли, разом прижав руки.

Храмовая стража с огнями так и простояла, не вмешиваясь. Взяв факел у одного из них, тысячник осветил лицо пленного. И — впервые не пожалел, что согласился на унизительное дело. Ему, военачальнику, не полагалось никого ловить — никогда и не ловил, но на захваченных здешних насмотрелся: бесстрашия такого прежде не видал, и — ненависти такой нигде больше не встречал тоже… Этот странный, будто сам сдавшийся пленник смотрит на него с приветливым любопытством… «Интересно, зачем он им так понадобился? Я на писаря больше похож, чем он на заговорщика».

— Шестеро спереди клином! Семь и семь по бокам, остальные сзади! Стяжку ослабить. Пошли!

За всем произошедшим Иуда наблюдал сквозь туман, не сходя с места. «Зачем ты сюда пришёл!»… Гром поразил бы его меньше… Услышав команду тысячника, он, наконец, зашевелился и догнал отряд. Сознание двоилось.

«Что делаешь — делай скорее». — «Зачем ты сюда пришёл!»

Он жизни бы сейчас не пожалел, чтобы выяснить: правда ли что-то не так? Но уже не подойдёшь — стражу не подпускают! Какой-то мелькнул в десяти шагах — еле вырвался голый. Да и спросить теперь страшно: а вдруг…

…В ночном Городе, едва поспевая за конвоем, Иуда понял — тысячник гонит не случайно.

…У самых дверей клин раскрылся, и давно развязанный Учитель сквозь строй первым прошёл во двор. Стража догоняла как свита. Иуду впустили за ними беспрепятственно. Рабби будто знал куда — через правый вход сам вступил в известный Иуде зал. Стража неплотно загородила оба входа.

Пристроившись у левого, из-за спин он разглядел всё тот же ненавистный совет — треть Синедриона, не больше. «Уже? Где остальные?» Иуда похолодел.

У другого входа толклись какие-то из тех, что постоянно при Храме неизвестно зачем. Некоторых он вспомнил: эти подходили к Учителю слушать, другие — встречали ещё при входе в Город, с ветвями пальм. Они заходили в зал по одному и возвращались. «Не может быть… Свидетели?… Суд? Суд ночью?! Да вы необрезанные!!»

…Из зала доносились разные голоса. Лишь одного голоса не было слышно…

Иуда обессилел. Он привалился к стене, и только сейчас заметил стоящего рядом Иакова — младшего брата хозяина дома, из которого совсем недавно он то ли вышел, то ли вылетел на крыльях.

…Входят… выходят…

…Время замерло.

Вдруг… «Кайафа?… голос Учителя… что за вопль?…» Выкрики в зале докатились до стражи.

— К смерти!

Несчастный сполз по стене. Как ночной молнией высветились в памяти все предупреждения. Все! Где, когда, как, каким голосом были сказаны. Его стон был больше похож на рычание. Внезапно вспомнил: уже давно римская власть запретила местным казнить. Мимо прошли два стражника.

— Куда теперь?

— К Пилату.

…Судя по движению у правого входа, Учителя увели… Бывший зелот заставил себя подняться. Достал мешочек, стиснул в правой руке, сквозь оставшуюся стражу пробрался в зал.

Совет ещё не разошелся. Первосвященник в надорванной ризе смотрел на Иуду с улыбкой.

— Какая на Нём вина! Я зачем вам Его привёл!

— Вот теперь и думай! Времени будет много.

Деньги полетели Кайафе не в лицо, под ноги. Удар был такой, что ткань лопнула, часть монет раскатилась.

— Это вам на всех!

Иуда качнулся и повернул к выходу. Стража уже шла навстречу. Успел обрадоваться: «Схватят!». Но те вдруг расступились — он спиной почувствовал! — остановленные жестом Кайафы. В дверях услышал:

— Собрать все до одной! За кровь — на Храм нельзя.

«Всё»…

…На улице, как оказалось, было уже светло. Выйдя, Иуда свалился прямо в пыль у дома напротив, потом прошёл ещё несколько домов, и снова сел. Он то стонал, то вскрикивал. Перед глазами без конца плыли бичевание Учителя, потом Он сам на кресте. Во всех подробностях — о каких рассказывали, что слышал случайно, что когда-то, стоя вдалеке, видел сам…Позже, набредя на дом Иоанна, едва не упал. И снова долго стонал неподалёку, закрыв руками голову, лишь изредка — будто с надеждой — поглядывал на глухую дверь.

…Сколько он так просидел, задыхаясь — не представлял. Поднявшись, обнаружил Иакова, глянул не видя, и побрёл из Города.

…Через Гинномову долину на него ползли рваные тучи — одна чернее другой. Про́клятое место. Он прилёг у Вифлеемской дороги и, задыхаясь всё сильней, смотрел, как надвигалась тьма. И вдруг… полтора года — надежда и ожидание — вспыхнули перед ним день за днём, радость за радостью, праздник за праздником… Он открыл глаза и страшно закричал: окровавленный Учитель сквозь слёзы смотрел на него с креста как будто хотел обнять…

«Легче не родиться»… Можно прекратить!… Стало настолько легче — он даже удивился — как это раньше не пришло ему в голову. Вскочил, глаза загорелись…

Рядом, за дорогой, была узкая жидкая роща, за ней высились три сухих дерева, дальше — пустынная каменистая местность, где когда-то хоронили.

Едва он туда свернул, его окликнули. Обернувшись на ходу, он увидел шедшего за ним Иакова. Глядя ему под ноги, как бичом щёлкнул:

— Не ходи за мной! — и ускорил шаг.

«Как быть?». Вперёд-назад Иаков прошагал у рощи около получаса, больше не выдержал, поспешил вслед и быстро прошёл её насквозь.

…С крайнего дерева свисал разодранный по длине и связанный двойным узлом новый пояс Иуды. На конце — петля. Под ней стоял камень в локоть, развернутый вертикально. Иуда лежал спиной к Иакову, лицом в долину, на левом боку, в одной рубахе, головой к стволу. Плащ был брошен у камня. Иаков обошёл лежащего, остановился и тыльной стороной ладони оттёр лоб… Ему приходилось видеть и умирающих, и только что умерших… Иуда правой рукой держался за сердце, глаза были закрыты, губы сжаты. Присмотрелся — дыхания не было.

Презрев запрет, Иаков повернул его на спину, поправил голову, сложил руки. И долго стоял над ним, не в силах оторваться от его лица. Оно было поразительно спокойным, чистым, казалось — даже с лёгкой улыбкой. Вздохнув, Иаков поднял плащ и накрыл умершего.

«Что же там, где брат…» Посмотрел на небо. «Не помню днём такой тьмы… Надо прислать четверых — найти легко, полотно, смирна дома есть. Засветло управятся — шестой час только…»