"Все живы!"

Ещё не окунувшись в буддизм и даосизм, задолго до крещения, я уверенно чувствовал вневременную всечеловеческую общность. Она доказательно проявлялась пусть в кратких и редких, но ощутимо реальных встречах.

 

   

...Одно из имён Божьих ‒ Память. На ней зиждется вселенский закон причинности, предопределяющий всей совокупностью прошлого всё настоящее и почти всё ближайшее будущее. Всякая человеческая жизнь содержится в Ней в полноте. И с тех пор, как представитель одного странного вида стал образом и подобием Божьим, краткий земной человек ищет соединиться с этой Памятью. Соединиться ради встречи с себе подобными, чтобы сознательно или бессознательно утвердиться в собственной вневременности. Самую полную возможность такой встречи даёт изображение человеческого лица.

Лицо... Лицо больше имени. Имя ‒ дальше чаще ‒ продукт случайности и человеческого произвола. Лицо ‒ текст, составленный самим Творцом и вручаемый каждому на усовершенство или порчу. На нём прописана вся наша прошлая жизнь. И во всяком этносе есть свой опыт считывания ‒ от прочтения сиюминутной эмоциональной начинки до узнавания архетипа, опыт формализованный или просто интуитивный. Поэтому ‒ хотим мы или не хотим ‒ глядя на любое изображение человеческого лица, мы встречаемся с личностью ‒ будь перед нами Рембрандт или Пикассо, африканская маска или каноническая икона, погребальный фаюмский портрет или заказная семейная фотография.

...В конце 2000-х, как мне казалось, я окончательно оторвался от самого себя. Изредка вспоминая детство, молодость, зрелость, я ни на каком уровне не ощущал себя их действующим лицом. Тогда жил физически другой человек. Приходская литургическая наполненность, растворение в Евангельских событиях, кристаллизация смыслов в тексты, чувство жизни только как служения... Полная свобода от времени.

 

 

 

 

В тот год ко всему прочему я ещё и перестал портретировать, забросив единственный фотографический жанр, которому сохранял верность 37 лет. Хочется, но: вглубь ‒ вроде некуда, вширь ‒ уже не объять. Лучше просто смотреть. Неиссякающий интерес к человеку ‒ лицу нашёл неожиданный сюжетный клондайк в готовых изображениях.

 

21.04.1951г. (мне ещё не было шести) выпускник Менделевки майор Мстислав Колосов, всю блокаду производивший в осаждённом Ленинграде химическое оружие, умер от опухоли мозга. Чуть раньше ‒ чуть позже та же участь постигла всю группу технологов (5-6 человек), трудившихся с ним бок о бок. Не исключено, что этот труд и удержал Гитлера от химической атаки на Город... Впервые на Донское ‒ кладбище первого московского крематория, где 33-х летний Мстислав Георгиевич похоронен, его вдова ‒ моя мать (рассказавшая мне эту историю) привезла меня лет в десять...

21.04.2013г. я впервые попал на Донское с камерой. Понятно, помянул, и, не помышляя щёлкать, решил просто пройтись: ранняя весна - всё уже распускается, цветёт, радуется. Через час выяснилось, что те сотни раз, что я бывал за полвека на Донском, я не увидел самого значимого (после Яд ва Шем) изо всего, что видел в своей жизни на круг. Через месяц Донское стало для меня после храма и дома самым притягательным местом на Земле.

...Никакому гению не привидится такая симфония. В живой, цельной, не разодранной погаными оградами природной среде ‒ океан лиц: скульптуры, рельефы, барельефы, фотогравюры на камне и тысячи, и тысячи фотографий всех сортов ‒ от любительских "фоток" до шедевров Наппельбаума. На изображениях нет старости: всюду ‒ возраст жизни независимо от двух дат! Сообразный ему спектр эмоций: радость, спор, скорбь, вызов, грусть, нежность... Где-то ещё и символы профессий: раскрытая книга, взлетающая ракета, ноты, абрис известного здания, скрипка, медицинский знак, театральный занавес... Уникальный памятник московской интеллигенции 30-х - 80-х годов, преимущественно еврейской. Как она жила в те годы, я знаю не понаслышке.

...Осенью 46-го мой дед ‒ известный в Москве провизор ‒ был вторично выпущен из Таганской тюрьмы. Его облик запечатал страхом встречавшую его дочь на 40 лет. В Таганке он провёл всего год ‒ под следствием по заведомо ложному обвинению. Закалённый конспиратор устоял. Сорока годами раньше его ‒ эсера-подпольщика ‒ выбросили с отбитыми туберкулёзными лёгкими как не жильца... Приспичило же местечковому могилёвскому еврею Илье Хейфецу, получившему диплом Киевского университета, воевать за землю для русских крестьян! И снилось ли ему тогда, что его родной внук будет правнуком безземельного смоленского крестьянина Павла Васильева, родившегося крепостным?

Через год после смерти отца ‒ в 52-м ‒ молодую вдову ‒ дочь Ильи Иосифовича, как «безродную космополитку» выкинули из военно-морского ведомства (где она проработала 12 лет), причём, со свежей благодарностью от самого министра... Через 13 месяцев, как милость, взяли на мыловаренную фабрику "Свобода" ‒ принимать экзамены у пэтэушников. Как Евгения Ильинична справлялась с этим ‒ не знаю, но через два года уже трудилась старшим технологом фабрики... Страна, однако, оттаивать не спешила.

Окраина Москвы ‒ Новосущевская ‒ полчаса пешком до Тверской ‒ соединяла Селезнёвку с Марьиной Рощей. В 26-м – 28-м по нечётной стороне она застроилась двухэтажными бревенчатыми домами. Хоромы на 4-6 квартир (по 80-100 м²) занимали одной семьей так называемые "застройщики" ‒ те, кто строил на свои ‒ ударники умственного труда и герои НЭПа. В силу известных причин контингент менялся перед войной, во время войны и после: большая часть квартир стала коммуналками. На слуху остались фамилии: Хазановы, Виленцы, Абакумовы, Могилевские, Ратнеры, Рахманиновы, Пинкевичи, Хавкины, Левитины, Матяши, Гусевы, Пашковецкие...

В доме 25 квартира 5 через улицу смотрела окнами второго этажа на типовую краснокирпичную школу. Женской она перестала быть в 1954-м: в СССР пошло совместное обучение. В ней тогда и начался мой 3-й класс. Как ‒ до сих пор помню.

Пасмурное 1-е сентября. В обширном школьном дворе ‒ тревожная толчея: обособленными кучками в новой форме ‒ местные девочки и пришлые мальчики. "Как с этой шпаной?", "Как с этими ябедами?". В двух шагах от меня ‒ первое оскорбление. Рослая старообразная учительница утешает мою новую одноклассницу ‒ залитую слезами чернявую кудряшку Галю Курочкину: "Галя! Успокойся! Никакая ты не еврейка!!"

Поразительно, но, выросший в еврейском доме деда, я о своём еврействе ещё долго ничего не знал. Имя, фамилия, внешность задевающих признаков не давали. От дворовых дружб меня ненавязчиво берегли, домашние разговоры "на тему" не велись. Масштаб вопроса - этого и многих других - приоткрылся после ХХ и ХХII съездов КПСС, пришедшихся на мой самый впечатлительный возраст. "Архипелаг ГУЛАГ" был ещё далеко, но и тех капель правды хватило мне на пожизненное недоверие к государству, отвращение к его холопам идеологическим и омерзение к холуям «творческим». Равно как и на отторжение что ближних, что дальних после любого проявления юдофобии.

...Озирая Оттепель из сегодняшнего далёкого далека, нужно, однако, признать, что такой свободы в человеческих отношениях в России не было ни до, ни после. С окончанием тридцатипятилетнего красного террора, когда родители не говорили с детьми, стало можно, как минимум, узнавать реальную историю у выживших её участников. Именно в это время (в 60-75 гг.), проводя целенаправленные расспросы, я выяснил, что погибших на фронтах и в лагерях в интеллигентской среде примерно поровну. Этим одним уже сомнительно презрительное солженицынское "образованщина". Да, "жить не по лжи", но это относится ко всем, а сама идея коммунизма, как видим, переживает любые практики. Освобождение ото всяких идолов-идей возможно только "этажом выше", чего с идолослужителем России А.С. так и не произошло.

...После 1968-го Оттепель стала заметно подмерзать. Классический показатель: отделы кадров и приемные комиссии ВУЗов снова впились в "пятый пункт" - "национальность" (читай "евреи"). Дух свободы переместился в разного рода увлечения: искусство, литература, самодеятельность, туризм, гитарная романтика костра. Некоторые даже запали на фотографию.

 

Донское представляет собой мощный квадрат 250х250м. Северная стена ‒ общая с Донским монастырем (и его старым кладбищем). В начале ХХ века, продолжая традицию монастырского, новое Донское стало заселяться интеллигенцией ‒ чиновной, творческой, военной. Престижность места обозначена прямо у входа памятником С.А. Муромцеву ‒ первому председателю Первой государственной Думы. Двадцать два года ‒ до переезда на Новодевичье ‒ скромной урной простоял на Донском и первый поэт революции ‒ Маяковский. Сообразно значимости достроился и успел освятиться (1914г.) двухъярусный храм новопрославленного Серафима Саровского, который и превратился в крематорий. Конкурс на проект выиграл архитектотр Д.П. Осипов, максимально сохранивший постройку. Двухъярусность оказалась ему весьма кстати: в нижнем храме разместились печи. Задымили они робко в самом конце 20-х ‒ под бешеную антирелигиозную пропаганду. В начале 30-х "процесс пошёл".

Сначала стали заполняться 1-й колумбарий ‒ внутри храма(!) и испещрённые нишами в 4 ряда кирпичные стены вокруг кладбища. Позже появились специальные постройки с признаками архитектуры и ‒ грядами ‒ капитальные стены, заполненные ячейками с обеих сторон. Вершина жанра (60-е - 70-е годы) ‒ лабиринты из совсем уже лёгких стен ‒ карточные домики, где несущие "карты" сами образуют склеенные ячейки ‒ двухсторонние, и уже 6-7 рядов над землёй. Переносные лестницы позволяют заполнить приспособление для цветов у каждой ячейки. Две-три урны в одной ‒ обычное дело. На 10м² ‒ минимум 500 человек, и никто не забыт! ‒ имена и лица ‒ на каждой! Не удержусь ‒ и какие лица! Макет рая ‒ предел равенства и скромности!

При этом основная площадь кладбища ‒ обычные захоронения в грунт таких же урн, с традиционными, но разнообразными памятниками, главный признак которых ‒ полное отсутствие дурновкусия. Всё это как-то дивно уживается с природой ‒ цветочницы у обелисков дружат с сиренью, туей, черноплодной рябиной. Тут же клёны и каштаны, буйный в июне жасмин, есть и голубые ели. Дикий виноград лазает по северной стене и специальным сеткам. Надо всеми подпирают небо редкие исполинские тополя.

Отдельные трагические аккорды вносят в симфонию Донского групповые захоронения экипажей самолётов, погибших в ходе испытаний и при обычных рейсах: 1,3 -10 обелисков в линейку с фотографиями в форме, обозначением должности и общей второй датой.

...Но духовный камертон Донского эпохи крематория ‒ три "клумбы невостребованных прахов" к северу от храма.

С первых дней большевистского переворота выживание коммунистическому геноциду в бывшей Российской империи обеспечивал непрерывный террор. Именовать его "политическими репрессиями" ‒ подлая ложь, такая же дьявольская уловка как замена "нацизма" на "фашизм". Что общего у кровавого нацизма с безликим фашизмом, кроме дружбы Гитлера с Муссолини? Кто из миллионов расстрелянных, запытанных насмерть в красном гестапо, выморенных в лагерях, сгноённых на сталинской каторге занимался политикой? Кто?! Парикмахер с окраины Свердловска? Формовщик с завода "Серп и Молот"? Колхозник деревни Ладыгино в тверской глуши? Университетский профессор ‒ медиевист? Поэт ‒ студент?

...Первая ‒ как бы официальная ‒ и клумба, и небольшое кольцо памятников, окруженное елями: расстрелянный "Интернационал", "Еврейский Антифашистский комитет", "Ленинградцы", отдельные иностранцы. Рядом на специальных местах под плексигласом ‒ список имён.

Вторая - уже руками родственников - утыкана табличками с именами... Тухачевский, Уборевич... кого там только нет! Очень и не очень известные деятели, "национальные кадры"... В 37-м, когда печи не остывали, прах по ночам ссыпали тачками в общую яму. Один человек ‒ 0,5 л праха. Сколько имён установлено, сколько ‒ нет? Неизвестно.

Еще севернее ‒ третья, которая пробирает, признаюсь, много больше первых двух. 43-й - 44-й годы. Имен почти нет. Умершие от голода в Москве "члены семей" или тоже ‒ расстрелянные? Как исключение, перед клумбой воткнуты в землю три крошечных крестика с фотографиями: мама (43-й), пятнадцатилетний мальчик (43-й) и... отец (36-й)!

В связи с этим ‒ уже моя история. В 1952-м рядом с красным гранитом отца появилась могила с простой белокаменной досточкой. На фотографии ‒ красивый парень 18-ти лет. Позже ‒ справа и слева ‒ фото его отца и матери.

В 2016 -м на Радоницу (второй вторник после Пасхи ‒ день поминовения всех усопших) около пяти по полудни ‒ я на могиле уже свечи зажег ‒ рядом возникла пожилая энергичная тётка и умело взялась за уборку. Говорю: "Как вы быстро!" ‒ "Я сегодня уже на четвёртом кладбище!" ‒ "Александр ‒ наш первый сосед. Такой молодой..." ‒ "За него молиться нельзя! ‒ самоубийца. У них там вообще..." Я умолк и, признаюсь, на такое "православие" разозлился: за кого же больше молиться, чем за таких душестрадальцев?!

Через год ‒ как чудо ‒ синхронно ‒ там же и те же, но всё как-то по-другому: открыто и тепло! "Тётка" оказалась близкой роднёй, рассказала: "Саша хорошо учился, только-только школу кончил. Отец сидел, мать, как с Сашей случилось, на год в психушку попала..."

...Я потом не раз думал: "У отца наверняка 58-я... Сын "врага народа"? "вредителя"? кого ещё? Выперли публично из комсомола, друзья предали, все двери жизни на замке... Отец ещё в лагере узнал или когда вышел?"... И сколько тысяч и тысяч обитателей Донского хранят подобную память?!

...Обычно, завершая обход Донского, я прощаюсь с ним у третьей клумбы и возвращаюсь к отцу. Последняя благодарная молитва.

 

Мы не знаем, как способ погребения влияет на посмертный путь души. Тёмным египтянам требовалась максимальная телесная сохранность ‒ мумия. Специалисты‒индусы в ожидании реинкарнации тело жгут. Любопытное свидетельство от болгарской ясновидящей Ванги: души кремированных, о которых вопрошали слепую Вангу посетители, выходили к ней дольше и виделись бледнее.

У нас, слава Богу! другая возможность видеть. Тяга к изображению лица как стремление к продлению памяти присуща почти всем культурам, где изображения не запрещены. И бесспорным чемпионом проводимости памяти является фотопортрет ‒ можно сказать, визуальный текст личности. Для меня не важно, что иные школы в пугающих подробностях способны его прочесть. Главное ‒ он даёт бесценную возможность личной встречи.

 

Первое съёмочное прикосновение к Донскому было случайным, соответственно, и безрезультатным, но... имело роковые последствия. Я стал появляться на кладбище с камерой 2-3 раза в неделю.

 

 

 

Прожив то время, я хорошо знал: в нём никогда не исчезали страсти, творчество, личные драмы. Восхищение и сочувствие ‒ два главных переживания при всякой встрече. Лица! – на имена, даты, занятия я вначале просто не смотрел! Узнавания близких происходили десятками, особенно, в первые месяцы знакомств.

И сразу же встал вопрос с выбором "кисти". Перед прожжённым портретистом впервые были готовые изображения.

 

...Копия ‒ заведомая вторичность, но фрагмент может быть и ярче, и глубже целого, особенно, когда речь идёт о портрете. Но и это оказалось не главным.

Когда портретируешь живого, любовь игнорирует судьбу, расширяя её время ради образа. Когда переснимаешь образ жившего, любовь разделяет судьбу, неизбежно связывая себя с её временем. "Цена вопроса" ‒ иммунитет ко времени. Я добровольно от него отказался.

Следующий отказ (после честных проб) ‒ от моей традиционной мистифицирующей "кисти" ‒ однолинзового объектива "монокль". Строгость документа как главный аргумент смысла обеспечил в результате копеечный "штатник" моего древнего любительского Pentax К-x (бесценный дар Ольги Бондалетовой) ‒ зум 18-55мм, на котором лёгкий софт-фильтр в союзе с предельной "зернящей" светочувствительностью был призван унять бесчинство фактур. Проблему недосягаемо удаленного объекта в миг решил мой санкт-петербургский друг Андрей Романов, который, узнав о моих скорбях, тут же подарил мне свой телезум 50-200 плюс насадочные линзы для сугубого приближения.

...Колоссальная разница: восприятие портрета с ладошку на метровом памятнике и на карточке 10х15 у тебя в руках. Кроме того, сюжетный центр любого портрета ‒ лицо, а "центр центра" ‒ глаза, и мне очень скоро стало ясно, что чем крупнее план, тем очевидней встреча. Горизонтальный кадр сам по себе обязывал к фрагментированию, и уже первые пробы показали, как "копии" могут быть выразительнее оригиналов.

 

Снимая живших как живых, мне пришлось мобилизовать весь свой студийный опыт. Принцип Гиппократа "не навреди" приходилось сочетать с "раскрой" и, где возможно, "улучши". Простые примеры: круглое лицо на барельефе (и не только) станет гармоничнее при лёгком боковом ракурсе; небольшой наклон горизонта усилит внутреннюю динамику, и т.д. Но всегда ‒ главное ‒ личный контакт. Бывали случаи, когда на 4-й - 5-й встрече мой визави начинал улыбаться.

Отсутствие управляемого света компенсировали время дня, тени от листьев и блики от соседних памятников и стен. На "настроение" решающим образом могла повлиять погода и ... не только на настроение.

Фотография, вручную перенесённая на камень тончайшей гравировкой, полностью исчезает под дождём, но, высыхая, проявляется пятнами сверху вниз(!) и дарит порой гениальную живопись. Можно не объяснять, какими перлами чреваты ливень со снегом, да и просто густой снегопад.

 

…Опыт трёх моих прошлых тематических альбомов («Русский Север», «Всякое дыхание» и «Чудотворец») дружно свидетельствует: необратимое западание на тему происходило в результате появления непредсказуемых шедевров. Только тогда я отчётливо ощущал руку Автора и становился просто рекрутом, поставленным «под ружьё».

Самыми впечатляющими чудесами вслед за дождевой живописью стали запотевшие от первых заморозков прозрачные защитные короба на мраморных скульптурах. А в одном эпизоде я буквально потерял рассудок. Разомлев от коробов, я заглянул в храм и… попал в отгороженный, заполненный светом левый колумбарный зал, обычно запертый… Более прекрасного интерьера я в жизни не видал! Урны-вазы, «мавзолейчики» на тумбах и на столах – всё разное, каждый предмет – праздник формы и воздух времени. Минут пятнадцать я, не приходя в сознание, щёлкал, выдохнул, спохватился поменять объектив и… чудо кончилось. Смирившись, вышел и рассеянно огляделся. Мир, вроде, не изменился, но оргвыводы были сделаны: «призван и обязан».

…У Бога не вовремя не бывает. Так совпало, что в это же время я впервые погрузился в Ветхий Завет, в котором ветхого столько же, сколько в жерле действующего вулкана. И, бродя по кладбищу, всё чаще думал о рассыпанных вокруг прямых потомках Авраама. Как они, в крови имеющие Закон, жили без Бога, переживали адресную дискриминацию, ухитряясь при этом созидать и творить, и сколько драгоценного оставили в наследство родине‒чужбине? Донское – часть истории вечного Израиля…

 

В середине 2010-х московская публика уже не напоминала 90-е, но виртуальнутая жизнь «при цивилизации» тоже мало похожа на Жизнь. Поэтому не удивляйтесь, что Донское стало для меня самым тёплым, самым живым местом в Москве. Столь же непривычно,что это тепло шло и от сотрудников кладбища.

Помню, ближе к вечеру, ясным сентябрём шёл я по дорожке вдоль зарослей и через каждые два шага останавливался, вглядываясь в незнакомый участок. Немолодая уборщица в линялом сине-сером халате углядела меня шагов с сорока, бросила метлу и подошла. (Конец смены!) «Вы кого-то ищете? Вам помочь?» - «Ой! Спасибо! Я просто смотрю. Теперь таких лиц не делают!» Улыбнулась: «Да, это правда».

Как-то на буднях в феврале мело всю ночь, поутру я решил выяснить, что сталось с моим Донским, и уже в час дня прошёл сквозь родные ворота. За ними на шести знакомых гектарах гостей, кроме меня, естественно не было никого, но… тропки были прометены даже в колумбарных лабиринтах. Когда выходил, у ворот человек десять – в том числе и женщины! – грузили лопатами снег в чудовищный ковш какой-то будки на колёсах. Я вслух покачал головой: «Ну, герои!» Смеются: «А как же! Греемся!»

…Мой разогрев дошёл до того, что 72-й день рождения я решил отпраздновать на Донском. Но прежде, чем начать эту песню, придётся вернуться в неистребимую «совдепию». В сентябре 2013-го я зашёл на Донское с одной начинающей фотографиней, которая, увидев «ландшафты», схватилась за камеру прямо у ворот… на глазах у наёмной охраны. После первых щёлков нам объяснили, что любые съёмки запрещены, не помогли ни «права человека», ни здравый смысл, ни мой членский билет Союза Фотохудожников России. Позже выяснилось, что под запретом «Ритуала» (после какой-то подлой публикации) только видео, но… с того дня Г.К. без оглядки камеру уже не доставал: за спорщиком началась слежка. Внук подпольщика предка не посрамил: лишь однажды, когда опала листва и «ландшафт» стал прозрачным, единственный реальный охотник на Г.К. в дальнем конце кладбища (!) меня-таки выловил. Всё кончилось мирно, но камеру тогда пришлось убрать.

…2-го июня 2016-го года я прибыл на Донское с великим подарком по имени Алексей Загорский. Ближайший друг – семью годами моложе меня – гениальный мозаичист, человек-бездна, который носит в себе боль мира и из-за этого… буквально не выносит кладбищ. Его согласие принять за меня «по капельке» у могилы Мстислава Георгиевича – подарок, который невозможно переоценить… ЧП мирового масштаба возжаждала заснять видеооператор Юлия – инициатор создания сайта Г.К., годом раньше снимавшая нас в мастерской маэстро.

Час дня, теплынь, мягкое солнышко. Поздравили Г.К., помянули родителей, после чего Алексей, наверное, решив меня перезадарить, сам предложил пройтись по кладбищу. Здесь уже нужна картина маслом. А.З. – рослый, дородный красавец, волосы с проседью – на плечах, борода – на груди, одёжка – три оттенка бежевого плюс такой же вязаный берет набекрень, в правой руке – английская резная палка. Я тоже непривычно приличен и весь в светлом. (Парочка – ветераны богемы! Где Монпарнас? Где Голливуд?)

Чинно возвращаемся из северо-восточного угла. Перед нами, перемещаясь спиной вперёд – неопускающая камеру Юлия. И здесь – на вершине нашего счастья – возникший из-под земли ликующий «охотник» наконец-то берёт нас с поличным.

Всё всерьёз. По рации (в надежде на боевой орден?) оповещается охранное начальство, за ним вызывается дежурный администратор кладбища. Минут пятнадцать (!) нервно ждём на месте. Сквозь кусты стремительно приближается приятнейший парень до тридцати, в ковбойке, всё понимает с первого взгляда, терпеливо выслушивает сбивчивую Юлию: «Я снимаю только этих великих…», сбивчивого Г.К.: «День рождения…» и «Вообще, Донское – музей!», с чем Павел – так зовут нашего спасителя – горячо соглашается (!!), успокаивает охранника, при нём говорит нам «Можно, можно!» и… даёт мне свою визитку с телефоном: «Если что – звоните, не стесняйтесь!»…

Были ли у меня в жизни драгоценнее подарки ко дню рождения? Не уверен.

 

Когда число снятых сюжетов (среди которых были и знаки на памятниках, и виды кладбища) убежало далеко за сотню, я сообразил, что с помощью одного дисплея камеры мне цели Автора не понять. Пришлось попросить моего давнего выручателя Ирину Селезнёву распечатать всю массу 10х15 в её минилабе.

На то время у меня уже были составлены все пять альбомов, причём без всяких дизайнерских выкрутас: на каждом развороте ‒ симметричная почти равноразмерная пара. Составлялись они годами раскладкой оригиналов на моей койке 95х195см, покрытой неярким серо-зеленым покрывалом. Чтобы разъяснить как, беззастенчиво процитирую самого(!) Колосова.

"Два изображения как два цинковых ведра ‒ в каждом бессильная половина "критической массы". Столкнул ‒ рванула мегатонна! Привыкнуть невозможно: сюжеты, снятые в разных местах с промежутком в пятнадцать лет, будто созданы для того, чтобы раскрыть и возвысить друг друга. За счёт чего?

...Никакая семи‒восьми‒девятиотика не догоняет интуицию, соединяющую пары. Из понятного мне задним числом назову навскидку:

1) тонкие пластические переклички: встречные диагонали, раскладка пятен, квазисимметрия сюжетных центров, сходство перспектив и... 100 т.д.;

2) смысловые "игры": близкий смысл "разнопланетных" сюжетов, близкие сюжеты с полярными смыслами, один сюжет ‒ комментарий другого, одна ситуация просто поделена на два сюжета, и... снова 100 т.д.;

3) если "герои" ‒ лица, возможна и перекличка состояний, возможно и прямое их взаимодействие – реакция одного на другого, при пересечении осей взглядов – общий интерес, и так до без конца;

4) близость по "энергетике" ("градусу", "звуку"): созерцание ‒ созерцание, экспрессия ‒ экспрессия, но изредка можно и полюса столкнуть. И всё это ‒ в непредсказуемых сочетаниях!

Такое самораскрытие материала кристаллизуется в целостное высказывание и достигает полноты, когда все пары обретают своё место в последовательном альбомном строе. Как?

Главный принцип: никакой повествовательности, ноль литературы! Смена сюжетов, смыслов, форм от пары к паре ‒ смерть монотонности!

Перейду на киноязык: монтажный кусок сокращается до двух кадров, пауза листания позволяет их взрывные склейки, которые через пять‒семь разворотов непременно аукаются сюжетами, ненавязчиво прядя сценарную нить. Узлы напряжённости на ней задают ритм, плюс ключевые начало и конец, и... в руках счастливого зрителя (на выбор) ‒ фильм или симфония.

Очень хорошо, но... если в альбоме 100 карточек, то количество возможных пар ‒ число сочетаний 100 по 2. А вариантов их последования ‒ число сочетаний из 50 по 50.

Есть только один способ обойти безжалостную комбинаторику: тасовать карточки и трясти архив до тех пор, пока не забьётся память, не сжалится Автор, и процесс не пойдет сам собой." (сайт georgiykolosov.ru, Предисловие).

 

Всё складно, глаза горят, руки развязаны ‒ вперёд!.. если бы не специфика наших субъективных объектов.

Вселенная – непрерывный энергообмен, и это, бесспорно, относится и к "тонкому миру".

Никто, кроме Творца, не знает посмертного пути душ.

Католики в ожидании всеобщего Воскресения предлагают непрояснённое Чистилище.

"Чистилище" для буддистов ‒ реинкарнация, что энергетически понятней.

И... никто не говорит, возможны ли "по ту сторону" личные взаимодействия душ.

 

Любой фотопортрет ‒ это скрытая полнота и явная интерпретация, благодаря которой он и перерастает в образ. При этом, его связь с душой многим известна. Кладбище волей‒неволей становится его публичным представлением. Как со всем этим быть, соединяя "портреты" в пары?

Не объясняя понятных ограничений, расскажу показательную историю. В первый же год на одной из главных аллей я заприметил сияющее девичье лицо, снял, распечатал и уже подыскал ему пару. А через две недели на боковой стороне памятника обнаружил графический мужской профиль с надписью... Ромео и Джульетта... Образ из обращения выпал навсегда. И..года через два солнечной осенью я вышел к памятнику сзади, со стороны "профиля". Игра отражённого света сделала картинку живой, единственный раз я запечатлел лицо с текстом. Когда через неделю я оба отпечатка положил рядом, меня буквально подбросил изошедший от них взрыв радости!.. В меньшем масштабе он повторяется каждый раз, когда на демонстрации или дома я на них гляжу.

Точки над всеми i расставил просмотр первой полной распечатки (около 140 сюжетов). Прямо из лаборатории я прилетел с ней в Университет Александра Меня на драгоценные для меня лекцию и семинар Владимира Сорокина по Ветхому Завету. Лекция более чем серьёзная. Опоздав на полчаса, я сел за последний стол, на удивление легко поймал смысл и ‒ заправский двоечник ‒ как шпаргалки под столом стал перебирать карточки. Через пять минут у меня перехватило дыхание: "герои" сами находили себе пары! Знаю: у Автора случайностей нет, но в моём многоальбомном опыте такого и близко не было! ... С семинара я удрал, дома едва пришёл в себя, и в 19:00 начал раскладку на проверенном покрывале... К двум пополуночи первая версия альбома была готова. Самое поразительное, что даже последование пар почти два года не менялось. Генеральный вывод: "Колосов, не лезь! Пусть сами себя и составляют!" Главное – не мешать Автору!

В благодарность Ему надо спеть дифирамб и главному инструменту. Койка ‒ дисплей вмещает шесть рядов по пять пар ‒ идеальный объём для целостного восприятия, при котором видны не только последовательности каждого ряда, но и вертикальные переклички ‒ все те самые узлы и ритмы, о которых было сказано в "цитате". Более того, кроме смысловой, подспудное искание и визуальной цельности заставляет искать баланс яркостей как внутри рядов, так и по вертикали, а также, во избежание развала, учитывать динамику изображений на краях. Этот дополнительный контроль ‒ что-то вроде проверки "со стороны" ‒ если его упрямо переводить в действие, гармонизирует всё панно до состояния неприкасаемости. Только особо значимые приобретения заставляли (правда, много раз, но об этом дальше) мучительно искать выход, который, слава Автору, всякий раз находился и впечатляюще поднимал (а иногда и принципиально менял!) общий уровень.

Надо сказать, что моим первичным побудителем к собиранию были просто лица как памятник эпохи. Но... когда количество изображений достигло 240 (понятно, группы лиц перемежались знаками на памятниках и видами кладбища) я увидел тупик. Сокращение до 200 в сочетании с естественным приростом довело общее число до трех сотен. При этом сами сокращения ради улучшения ряда были болезненными и для меня, и для "сокращаемых": не единожды, манипулируя у "дисплея", я ощущал горький протест. Только в конце 2015-го (не прошло и трёх лет!) до меня дошёл смысл главного (и не противоречащего "памятнику") высказывания. Стала очевидной неизбежность многочастного представления, концентрация сюжетов в ограниченном спектре типажей, настроений, образов. Пришедшие названия частей, обострив смысл, заметно облегчили их формирование. Так началась симфония "Все живы!".

2015-й, 2016-й, отчасти и 17-й годы оказались самыми плодотворными ‒ не количественно ‒ качественно: я уже знал, что нужно Автору. Некоторые "сюжеты" не единожды переснимались. Особо значимому лицу приходилось целенаправленно подыскивать пару. Вооружённого ясной целью поджидали самые яркие находки. Замены я делал уже бесстрашно, зная себя просто инструментом нашего общего дела. Объём каждой части дорос до тридцати пяти пар, рядов стало семь.

Кстати, о заменах. Для их фиксации приходилось на "дисплее" раскладывать всю часть целиком и фиксировать той же камерой со стремянки, для устойчивости упёршись макушкой в потолок. Последние включения‒замены были осенью 2018-го.

 

В 2014-м независимо от Донского ‒ так мне казалось ‒ пришли стихи, которые в результате идеально предваряют каждую часть Симфонии. Похоже, Автор реализовал Свой замысел в полноте. Как вскоре выяснилось, той самой "полноты" я ещё не знал.

Панно на "дисплее" ‒ одно, последовательное альбомное прочтение пар ‒ совсем другое. И первый ‒ ключевой вопрос ‒ расстояния между изображениями в паре, кардинально влияющие на взаимодействие "героев". После долгого "взвешивания" на всём объёме пар(!) мы с Артёмом ‒ создателем моего сайта ‒ дружно сошлись на 23 мм для размера оригиналов 10х15см. Подвижки в любую сторону (21мм, 25мм) резко ослабляли связь в паре. (Никогда бы не подумал, что настолько!)

Дальше ‒ смешно! ‒ где взять файлы для альбома? Предназначенные когда-то для печати, они разбросаны по разным картам памяти, плюс печатались по 2-3 варианта... Вынужденное решение ‒ просто переснять отпечатки ‒ оказалось поистине Соломоновым: в процессе пересъёмки, слегка меняя плотность и контраст, удалось заметно улучшить многие сюжеты. Новые файлы и стали теперь оригиналами.

Поскольку только пары ‒ носители первичного смысла, заверстать их, в отличие от всех прочих альбомов, нужно было не на разворот, а на одну горизонтальную страницу без разделяющей изображения линии и, главное, установить промежуток строго пропорционально "23 мм для 10х15см". Маэстро Артём (фамилию не называю по его просьбе), помимо вёрстки, идеально истончил (читай, убрал активность) рамки, и ещё больше усилил "эффект окна" шедевральным серо-коричневым фоном. Ему же принадлежит гениальная ‒ с осевой симметрией всех строк ‒ вёрстка стихов (которую Г.К. без колебаний перенёс и на стихотворный сборник).

...Свирепый тест ‒ бесконечное (месяцами!) пролистывание всего альбома подряд ‒ не привело ни к одной замене. Появление десятка новых сюжетов связано с мощными находками, а в части "Оттепель" ещё и с желанием напомнить об оставшемся без покаяния "Архипелаге".

 

Но и это была ещё не "полнота". Мысль о выставочной форме заставила вернуться к панно. Для его размера примерно 120х210 см (с фотографиями 10х15) я долго колдовал над промежутками между парами и между рядами, плюс поля вокруг.

Когда решение нашлось ‒ сам не верю! ‒ общее соотношение сторон попало на стандарт 16:9 с точностью 0,5%. Части, распечатанные в формате 40 см по длинной стороне, уже производят впечатление. Как же они будут смотреться двухметровыми?!

 

И последнее ‒ к полноте. Несколько показов альбомной версии в зале на большом экране открыли новый ‒ наверное, самый сильный способ представления.

 

Слава Автору!

 

И ещё низкий поклон маэстро М.С. за суровое участие в отборе, скорую компьютерную помощь при заменах и, особо, за вёрстку панно и присоединение их к Альбому.

Смотрите!